Рисовать = обладать

В 2011 году преподавательницу художественной школы в Калининградской области Александру Мигунову-Тиханюк пригласили в город Черняховск на конференцию, посвященную детским рисункам. Мероприятие не предвещало ничего особенного — обычно на таких событиях большинство работ подготовлены к разным школьным конкурсам, во многих чувствуется рука преподавателя.

Александра другого и не ожидала. Но две работы приковали ее внимание, потому что сильно выбивались из общего ряда.

Обе работы принес школьный преподаватель, который кроме школы работал в психиатрической лечебнице Черняховска. Там он занимался с пациентами чем-то вроде арт-терапии. И эти работы принадлежали одному из пациентов больницы — Алексу Хаткевичу.

Впоследствии Александра вернулась в Черняховск. Ей повезло — главврач больницы, где находился Хаткевич, пустил ее в мастерские, в которых пациенты занимались творчеством. Потом Могунова-Тиханюк встретилась и с самим Алексом.

 — Ваня, как ты нашел эту тему?

 — Думать мне особо не приходилось, потому что аутсайдерское искусство — одна из главных сфер моего интереса за последние десять лет. Поскольку какие-то открытия, новые имена в отечественном аутсайдер-арте встречаются довольно редко, то каждое привлекает внимание.

Мне хотелось, чтобы эта история вышла за пределы узкого специализированного пространства. До сих пор про Хаткевича писали только специальные художественные издания, которые фокусировались на его искусстве, но не на его личности, его судьбе.

— Как ты определяешь фокус твоего текста? Этот фокус на творчестве Хаткевича, его личной жизни или вообще на Александре Мигуновой-Тиханюк?

 — Я думал, ты спросишь, личная жизнь или творчество Хаткевича — тогда это был бы легкий вопрос. Потому в случае аутсайдер-арта никогда биография художника неотделима от того, что он делает. Это всегда разговор про судьбу, про обстоятельства жизни, про черты характера.

А если выбирать между Хаткевичем и Тиханюк — тут просто так сложилось, что она стала проводником этой истории во внешний мир. И эта история рассказана через нее, с ее помощью. Сам художник находится в закрытом учреждении, и, к сожалению, связаться с ним нельзя.

— При этом твой текст начинается не с Хаткевича, а с Александры и того, как она его встретила. Как ты выстраивал структуру текста?

 — Я, конечно, хотел бы, чтобы Хаткевич, его биография, изложенная им самим, была бы вот этим смыслообразующим стержнем.

Но так получилось, что мы наблюдаем за развитием истории именно глазами Александры. Это немножко объективирует Хаткевича — он предстает перед нами опосредованно. Конечно, у представителей аутсайдер-арта должен быть свой голос. Но в данном случае это оказалось просто невозможно.

— Не ощущаешь ли ты себя в случае этой истории не журналистом, а тем, кто продвигает творчество художника?

 — Это тоже всегда сложный вопрос — он немножко родственен бесконечной дискуссии о границах журналистики и активизма. Но в самой острой форме он возникает, когда ты общаешься с художником непосредственно и не можешь оставаться просто наблюдателем.

У меня было несколько таких опытов — например, восемь лет назад мы открыли пермского художника-аутсайдера Александра Лиханова, я про него тоже писал много текстов, некоторые были чисто журналистские, некоторые не очень. Он нуждался в средствах самовыражения, в материалах, чтобы заниматься творчеством, и мы в рамках Центра городской культуры помогали ему в этом. Давали ему какие-то деньги, гонорары. И я до сих пор не смог ответить для себя на вопрос, насколько правильно это было.

Должен ли я чувствовать ответственность за то, что с человеком что-то произошло из-за нашего вмешательства в его судьбу? Но с Хаткевичем, повторюсь, непосредственного контакта у меня не было — и отстраненность удалось выдержать.

Биография Алекса Хаткевича известна только со слов Александры Мигуновой-Тиханюк. А она ее знает со слов Хаткевича.

Он родился 25 марта 1950 года в Риге. Впервые он попал в тюрьму в 1968 году — тогда ему, только-только достигшему восемнадцатилетия, дали 15 лет. За что, точно неизвестно. Положенный срок Хаткевич отсидел полностью, после чего три года провел на свободе. В это время он работал грузчиком и жил в рабочем общежитии родного города.

Затем он совершил еще одно преступление — какое, тоже неизвестно. Кто-то представляет его маньяком, который убивал женщин десятками. Некоторые медсестры даже боялись к нему приближаться, потому что верили в слухи о том, что он убил двенадцать женщин, и «не хотели стать тринадцатой».

В 1988 году Хаткевича приговорили к высшей мере наказания.

Увлечься образом художника, за которым скрывается душегуб, писать ему письма и ходить к нему на свидания Александре не хотелось. Поэтому она прямо попросила у главврача клиники хотя бы намекнуть ей, не обвиняют ли Алекса, например, в серийных преступлениях против детей. Врач в конце концов приоткрыл завесу тайны. Он сказал, что Хаткевич не маньяк и не садист. Да, несколько убийств ему приписывают, но их причина — «обычная бытовуха».

Александра стала устраивать выставки работ Хаткевича, и так о художнике узнали во всем мире.

 — Что было самым сложным в сборе информации для текста?

 — Проблема, связанная с медицинской тайной, практически перекрыла для меня какие-то источники из больницы. Поэтому в тексте нет речи врачей.

Зато меня порадовало, что в этом тексте определенный контекст искусства, таких специфических художников дают эксперты, связанные с аутсайдер-артом. Например, это Ольга Фоминых из «Аутсайдервиля» — она рассказывает о проблемах, явлениях, с которыми имеют дело. К ним достаточно редко приходят журналисты не из сферы искусства. Те, кто не заточен под поиск сенсаций или откровенных сумасшедших. Редко им удается поговорить с человеком на одном уровне, выговориться, обозначить какие-то проблемные точки.

А самым сложным для меня было побороть и засунуть куда-то подальше свои кураторские амбиции. Много времени я посвящал исследованию аутсайдерского искусства, но делал это как куратор, как исследователь, создатель выставок. И конечно же, когда я слушал всю эту историю с Александрой Мигуновой-Тиханюк, меня грызла, ну, не черная, но и не совсем белая зависть. Очень редко выпадает возможность встречи с таким человеком, которого ты открываешь миру, который становится одним из основных векторов приложения твоих творческих усилий, с которым ты вступаешь в такой творческий тандем.

Это тоже история про объективацию, потому что нельзя относиться к Хаткевичу как к феномену, как к артефакту. История должна была быть гуманной.

— Про риск очарования еще расскажи. Да, ты не общался напрямую с Алексом. Но не получилось ли так, что Александра очаровалась Алексом, а ты — ей?

 — Ой, слушай, конечно, она очаровалась, и я ее прекрасно понимаю. Но мне помогало, что большая часть ее коммуникации с Алексом происходила в письменной форме.

Все эти письма, открытки сфотографированы или отсканированы. В некоторых случаях я просил Александру просто послать мне почитать их самостоятельно. В результате по большей части я имел дело с фактами — ну, назовем это фактами. Потому что факты, известные нам только со слов одного человека, сидящего в «психушке» — это, конечно, некоторое допущение.

Алекс Хаткевич провел 44 дня в камере смертников. Потом его признали недееспособным и отправили на принудительное лечение в черняховскую больницу.

44 стало для него сакральным числом. Картины с многофигурными композициями он, как правило, называет так — «Сорок четыре способа прокатить девушку на автомобиле». А если на его полотнах повторяется какой-то один предмет, то — непременно сорок четыре раза.

О работах Хаткевича написано много статей и очерков в специализированных изданиях об искусстве. Многие авторы разделяют удивление Мигуновой-Тиханюк по поводу того, что Алекс, большую часть жизни проживший в условиях абсолютной изоляции и цензуры, каким-то образом наследует современным художникам — в частности, концептуалистам.

За несколько лет Хаткевич превратился в известного в арт-сообществе художника, работы которого стали цениться относительно высоко. Мигунова-Тиханюк говорит, что стоимость некоторых из них оценивается западными галеристами в несколько тысяч евро и «есть потенциал для роста».

— В тексте приведено письмо Хаткевича, где он сам описывает, что изображено на одной из его картин. Это описание начинается так: «Серый заяц, кусочек белого мела, геометрическая фигура, круглый комок белого снега, называемый снежком, два светло-белых алмаза (один с овальными углами, а другой с простыми углами), большой раскрашенный круг, дымящаяся сигарета». Ваня, как бы ты сам описал, что изображено на картинах Хаткевича?

 — Описывать творчество Хаткевича или любого другого художника академически у меня нет компетенций, я не искусствовед. Но если смотреть на его картины обывательским взглядом, то они кажутся если не детскими, то как будто немного патологическими. Это всегда несколько нарушенные пропорции, избыточная композиция, желание — если речь не идет про 44 одинаковых предмета — впихнуть в холст максимальное количество героев, персонажей, предметов.

Бросается в глаза, что он изображает вещи, которых у него нет. А это примерно все вещи на свете, потому что когда ты живешь в «психушке» строгого режима, у тебя нет ни черта, у тебя нет ничего своего. У тебя казенная одежда, тебе ничего не дают из предметов быта и обихода.

И вот этот голод — голод в любых вообще аспектах — голод тактильный, голод от невозможности обладания, свойственного человеку, дает о себе знать. Художник его каким-то образом сублимирует. Телефон, магнитофоны, предметы интерьера, автомобили — всем этим он символически обладал, когда изображал это на бумаге.

— Как так получилось что картины Хаткевича похожи на картины художников на свободе?

 — Хрен знает. Это феномен какой-то. Александра тоже не может этого понять. Закрытое психиатрическое учреждение для нарушителей закона — это чудовищный уровень цензуры. То есть если тебе посылают газеты, из них вымарывают большую часть фотографий, информацию, которая может вызвать твое нездоровое нервное возбуждение. А это, наверное, всё, кроме гороскопов и анекдотов.

И Хаткевич десятилетиями жил в условиях жесткой изоляции. Естественно, у него не было никакого понимания про художников-концептуалистов, про современные направления в творчестве. И при этом он похож по духу на тот же концептуализм, поп-арт.

Откуда это взялось, непонятно. Моя гипотеза, что эта ноосфера, этот информационный фон, в котором мы живем, гораздо плотнее, чем мы привыкли думать. Он настолько всеобъемлющ, что так или иначе месяц за месяцем, год за годом попадает даже в стены психиатрических учреждений.

В 2020 году Алекс Хаткевич заболел ковидом. Из-за серьезных осложнений ему ампутировали ногу. После этого его перевели в клинику с более мягким режимом — без решеток на окнах. Александре сказали, что художника могут выписать в конце июля 2022 года, когда он в следующий раз будет проходить медкомиссию.

Александра надеется, что Хаткевич выйдет на свободу. Но по ее словам, после 24 февраля 2022 года сложнее будет выставлять любое российское искусство за границей: «Очень жаль: я очень ждала отмены пандемийных ограничений, у меня были планы организации выставок в Европе».

Это пессимистичный, но не единственный взгляд на положение вещей. Например, руководитель АНО «Аутсайдервиль» Ольга Фоминых замечает, что среди ее коллег популярно и другое мнение: любые события — пусть даже трагические — провоцируют дополнительный интерес к культуре той или иной страны. Но вопрос — в физической возможности художников из России участвовать в тех или иных мероприятиях.

Когда Хаткевич оказался в больнице с более мягким режимом, он стал меньше рисовать.

Кроме того, он никак не может привыкнуть, что на окнах помещений, где он живет, больше нет решеток и колючей проволоки. Раньше образ мотка колючки часто встречался в его рисунках, но теперь всё изменилось — Алекс стер колючую проволоку со всех своих старых работ.

— Можно ли говорить, что и другие художники после 24 февраля в той или иной степени окажутся в положении Хаткевича, потому что тоже окажутся в изоляции?

 — И не только художники! Все мы в какой-то степени сейчас находятся в этом положении. У некоторых хотя бы две ноги есть. Но в целом, что касается международного положения, тут и там возникают какие-то препоны.

— Парадоксальным образом эта изоляция, если учитывать историю Алекса Хаткевича, как раз и может быть двигателем творчества.

 — Понимаешь, в идеале было бы здорово, если бы история Алекса Хаткевича никогда не происходила.

Изоляция, неудовлетворение каких-то потребностей, безусловно, провоцируют творчество. Ну, провоцируют, ну и что.

Я не считаю, что художник должен страдать. Это как с квадратным арбузом, который получился таким, просто потому что ты его изначально в коробку запихнул. Да, интересно. Можно даже подороже продать — но нафига? Пафос подобных историй в том, что, несмотря на какие-то позитивные моменты, которые возникают из-за ограничений, страданий, изоляции и всего прочего — это всё равно нужно преодолевать.