И бог, и завхоз

«Андрей, встань, — сказала 52-летняя опекун Жаргалма Бадмаева. — Лезгинку нам станцуй». 27-летний Андрей тут же поднялся. У Андрея ДЦП.

Переваливаясь, он сделал несколько шагов. «Танцуй, танцуй», — подбодрила его Бадмаева. Андрей заложил руки за спину и начал прыгать, выставляя вперед то правую, то левую ногу. «А может, в интернат вернёшься, а, Андрюш? — спросила Жаргалма. — Там кормят, там поят. Ничего делать не надо». Андрей остановился и замотал головой: «Нет! Нет! Нет!».

Два с половиной года назад Жаргалма Бадмаева вместе с мужем Иваном переехала в социальную деревню на окраине села Баянгол в Бурятии. У нее одиннадцать подопечных, которые раньше жили в местном психоневрологическом интернате. Самому младшему — 22 года, самому старшему — 31 год.

«Если уж мы медведей учим в цирке на велосипедах кататься, то и моих ребят ко всему можно приучить», — рассказала «Людям Байкала» Бадмаева. Она сидела на табурете и наблюдала за тем, как двое ее подопечных у себя в квартире подметали полы. «Потом помоем шваброй, потом будем гречку с мясом варить, потом — телевизор смотреть», — перечислял 24-летний Дмитрий Крылов, смотря Жаргалме в глаза.

— Карина, когда ты ехала туда, какой ты думала сделать эту историю?

 — Я хотела сделать материал о любви. Там есть пара, которая давно живет вместе. Они познакомились еще в психоневрологическом интернате. Про эту деревню выходили материалы в республиканских СМИ, и в них рассказывали про эту пару. Оля с Никитой их зовут. Они живут сейчас вместе.

Никита недееспособен. Оля — единственный человек в деревне, у которой есть частичная дееспособность. По российским законам они не могут жениться, но там они могут жить как муж и жена.

Когда я приехала на место, познакомилась с опекуном, начала с ней разговаривать и отправилась в путешествие по домам, где живут ребята, я поняла, что главное во всем этом — фигура опекуна, которая поистине какая-то фантасмагорическая, которая влияет на всех обитателей этой деревни. Она для них и бог, и завхоз. Мне было интересно об этом рассказать, потому что про социальные деревни обычно говорят — ну, какие молодцы те, кто это делает. Но что тобой движет? Как ты справляешься с людьми, которые находятся на твоем обеспечении? Это какая-то уже другая история, и она не всегда бывает абсолютно позитивной.

В таких командировках нужно делить себя на две части. В одной части ты человек, а в другой — журналист.

Мне было сложно очень и с опекуном, и с обитателями, потому что я не из этой среды. А с точки зрения журналиста я всегда стараюсь, как это сказать, сохранять беспристрастность, просто наблюдать за процессом. Ты выключаешь свои эмоции, впитываешь всё, что происходит вокруг тебя. Потом, когда расшифровываешь интервью, вспоминаешь то, что было, и задаешь себе вопросы — неужели это случилось? Как это могло быть вообще? Неужели она это сказала им? Неужели она подглядывает за ними? Неужели она заставляет их это делать? Но это уже происходит потом.

В квартиру 25-летней Людмилы Болдиной Жаргалма зашла без стука. Люда сидела с приспущенными спортивными штанами, под ней стояло ведро. Увидев гостей, она сразу натянула штаны. «Марш на улицу, туалет — там!» — вскрикнула Бадмаева. «Холодно же», — объяснила Люда. Жаргалма посмотрела на нее, и та быстро вышла на улицу.

В руках у Жаргалмы был полиэтиленовый пакет, в котором лежал очищенный и нарезанный брусочками картофель. Он потемнел. «Некоторые так и не научились резать, — вздохнула Бадмаева. — Такими шмотьями стругают. Вот, помогаю — чтобы суп сварили или еще что». Вернулась Люда, и Жаргалма отдала ей пакет. Люда повертела картошку в руках. «Ну, пожарю», — сказала она и положила пакет на кухонный стол.

Про интернат обитатели деревни вспоминают часто, но возвращаться туда не хотят. «Главное, тут не бьют. Я вытащил счастливый лотерейный билет!» — говорит Тумэн. «И свобода есть, — добавляет Дима, тасуя колоду карт. — Хочешь — гречку на ужин вари. Хочешь — суп с лапшой».

После игры Дима дает журналистам ЛБ двести рублей и просит купить для него сыр в баянгольском магазине. «Только, чтобы опекун не увидела, пожалуйста, — просит он. — Сыр дорого стоит, она нам редко его покупает. И далеко в магазин ходить».

— Ты все-таки написала в тексте про эту просьбу. Почему?

 — Мне кажется, опекун знает прекрасно о том, какие прегрешения есть у каждого. Что один любит сыр и просит, чтобы его покупали, а другой любит выпить с мужиками местными. Мне было важно показать отношения опекуна и подопечных — что они боятся ее, что они не всегда ей доверяют.

Было, кстати, очень показательно, когда она рассказывала о том, что в последнее время ее все стали называть «мамой». Мы пили чай как раз за столом. И буквально минут через пять зашли двое ребят, которые стали просить у нее лекарства и назвали ее по имени отчеству.

— У меня была мысль, что, возможно, перед тобой пытались построить декорации, как-то представить себя определенным образом, и тебе нужно было прорываться, чтобы понять, что и как там на самом деле. Но исходя из того, что ты говоришь, получается, этого не было.

— Декораций не было. Просто люди не думают, что журналисты могут рассказать о чем-то плохом из того, что увидят.

Это как часто бывает — ты пишешь прямую речь человека, а он потом говорит, зачем так писать? Надо писать без мата, без всего этого. И здесь, мне кажется, была похожая история. То есть опекун просто рассказывала всё, не думая, что мы опубликуем ее слова.

Двое жителей деревни — Арсалан Гармаев и Людмила Болдина — хотят жениться. Арсалан показал татуировку, которую ему набили в интернате — рядом с сердцем, пронзенным стрелой, выведено «Люблю Люда».

Гармаев и Болдина — соседи, их квартиры — через стенку. Они встречаются по утрам и целый день проводят вместе. «Я бы хотел жить с Людкой», — сказал Арсалан. «А я — с Арсаланом», — добавила Люда.

Это услышала опекун. «Вы и так почти живете вместе, — считает она. — Че вам еще надо?» Бадмаева не верит в искренность чувств Арсалана. «Это как бы любовь, — говорит она. — Арсалан приспособился ходить к Людке, потому что она еду готовит, а он не хочет этим заниматься. Вот и всё, — рассуждает Жаргалма. — Дурак дурака видит издалека».

Однажды в окно она увидела, как пара «пыталась сделать это», но «Арсалан элементарно не смог», рассказала Бадмаева. Она считает, что Гармаев и Болдина так и не поняли, что им делать: «Если бы я допустила, чтобы это произошло, и Арсалан почувствовал, что это такое — он Люду где мог бы, там и заваливал».

У мужчины и женщины, которым вместе жить можно, утро проходило так. Ольга ела суп и размышляла о будущем: «Можно ли сказать, что у нас любовь на всю жизнь? Не знаю, всякое бывает, может, он и в кого влюбится. Никита — парень видный, в интернате я его ко многим ревновала. Ну, значит, судьба». Никита встал, взял кружки из шкафа, налил чай. Ольга, сидя в инвалидной коляске, тихо сказала: «А я без Никиты точно не проживу».

— Почему ты закончила текст этой фразой?

 — Потому что непонятно, кто проживет друг без друга — Никита без Оли или Оля без Никиты. Подопечные этой деревни без опекуна или опекун без них. Вот такие сложные связи в этой деревне.

В какой-то маленькой деревне или маленьком городе, если тебе не понравился человек, ты встал и ушел. Вас больше ничего не связывает. А здесь это невозможно. Если опекун уходит из деревни, подопечные возвращаются в интернат — на ее место мало кто пойдет, потому что это тяжело.

Это связано еще и с тем, что это маленькая деревня, отдаленная, там не проводится никаких курсов, может быть, и семинаров для людей, которые ведут такого рода социальные проекты. Потому что, конечно, это вообще реально очень сложная история. Очень просто критиковать. Но попробуй пожить в таком режиме. Вечно выслушивая просьбы, вечно борясь с трудностями, которые у них возникают, пытаясь разобраться с водой, пытаясь разобраться с лекарствами, которые им нужны.

— У Бадмаевой же есть выбор, и она в твоей истории говорит — я вообще могу уйти. Что ее держит?

 — Она на них влияет, она может ими руководить, может как-то ими управлять, это для нее очень ценно. Это история подчинения, того, что она видит, как они живут под ней. Мне кажется, это дает очень большой стимул для человека. Это сильное впечатление, ты не можешь получить это где-то в другом месте.

— Отправляла ли ты текст Бадмаевой? Воспитанникам? Как реагировали на историю в соцсетях?

 — Опекуну я текст не отправляла. Мы не отправляем обычно тексты героям, потому что понятно, что они не будут в восторге от того, что увидят. Не все цитаты, которые там были, опекун бы оценила.

Министерство социальной защиты Бурятии сейчас со мной не общается, хотя до этого было со мной на связи. Воспитанники никак не отреагировали, но некоторые попросили прислать фотографии, которые мы там делали. Комментариев в соцсетях было много. Большая часть, конечно, ругала опекуна. Писали, что она делает какие-то не очень правильные вещи. Но были и те, кто вступался за нее — в основном, люди, которые занимались какими-то социальными проектами. Они говорили — сами попробуйте провести столько времени с такими людьми и потом мы на вас посмотрим.

— В какой момент тебя отпустила эта история?

— Когда я оттуда уехала. Я помню, я ехала, и были такие заледенелые белые стекла, сквозь которые виднелись заснеженные горы, и играли «Иванушки International». Я поняла, что меня отпускает постепенно.

Я не хотела бы в таких условиях, конечно, жить, но людей, которые сейчас там живут, мне кажется, всё устраивает. Не знаю, есть ли в этом свобода, и что такое свобода, и когда нужно давать эту свободу. Для меня, конечно, человек, который живет в интернате, — абсолютно полноценная личность, которую нельзя ограничивать, как это ограничивают во многих подобных проектах. Но как это должно происходить на самом деле, где граница между тем, что можно, и что нельзя? Где этичность, где любовь, в конце концов? Потому что любовь в таком проекте должна быть обязательно. Эти вопросы, наверное, не ко мне, а к социальным психологам, благотворительным фондам.