«Она говорила сама с собой, я просто направляла ее мысли»

В комнате Андрея Фоминцева ничего не изменилось с момента его последнего приезда в отпуск. Кровать, шкаф, стол, компьютер… На стенах — много фотографий, в основном портреты Андрея в разном возрасте, начиная с детского сада. Почти все — в военной форме.

— Патриотичный парень был, да я сама патриотка, — говорит бабушка Андрея Татьяна Утёмова. — В чем патриотизм? Песни военные очень люблю. Даже укачивая внука, пела «Шел отряд по берегу».

В комнате нет книг. Бабушка признается, что внук книжки не любил читать. Хитрил. Бабушка вспоминает такой диалог:

— Уроки выучил? Пересказывай.
 — Бабушка, так ты прочитай сама сначала. А то как ты меня проверишь, если не знаешь, о чем там написано? Только вслух читай.

Татьяна Утёмова также говорит:
 — Осенью 2020 года Андрей сказал, что его знакомые в армию идут, и он пойдет. В конце ноября ушел по призыву, а уже 10 февраля подписал контракт. В «Пятерочке» он получал 18 тысяч в месяц. А по контракту — 24 тысячи. Говорил, что служба ему нравится. Они с друзьями сняли квартиру и каждый день ездили в часть. Только автобус туда не ходил, пришлось ежедневно на такси скидываться — это ему не нравилось.

Фоминцев отправился служить в Белгородскую область. Его мать испугалась — там же граница с Украиной, но сын ее успокоил. Сказал, что там тихо.

Так и было до конца февраля 2022 года.

— Текстов, которые рассказывают о российских солдатах, вернувшихся из Украины, живыми или мертвыми, много. Насколько тебя смущало, что на эту тему уже писали?

— Журналистика такая штука — мы все пишем об одном и том же примерно, постоянно пересекаемся. Меня это никогда не смущает, потому что я всегда вижу любого героя по-своему. Каждый человек оригинален.

В данном случае, учитывая количество погибших, которое нам даже точно неизвестно, этих историй очень много. И у каждого погибшего есть своя мать, своя жена, свои дети. Это всегда разные люди. Поэтому я очень спокойно отношусь к условной конкуренции в этом случае. Нам всех хватит героев, главное — относиться к ним искренне, всегда любить своего будущего героя.

Даже если это, условно, будет негативный герой. Я всё равно отношусь к нему с большим интересом. Всегда слушаю с интересом и стараюсь передать ему это ощущение — что я вас услышу. Люди всегда очень живо на это реагируют.

23 февраля 2022 года Андрей Фоминцев позвонил матери и сказал, что они уходят «за ленточку» — одной ногой уже в Украине.

 — В декабре прошлого года Андрей бросил курить, — рассказывает его мать Александра. — А за пару часов до пересечения границы Украины всем неожиданно выдали по пачке сигарет. В тот момент парни в части всё поняли.

24 февраля Александра проснулась и сразу потянулась за телефоном. От сына не было сообщений. А они обычно каждое утро здоровались. На следующий день мать написала его девушке, есть ли у нее новости. Та ответила, что было только одно сообщение: «Я живой. Мы на Украине. Захватили блокпост».

— Следующий звонок был 8 марта с чужого номера, определяемого как из Ростовской области, — вспоминает Александра. — Он меня поздравил, а я не сдержалась — заплакала. Сын расстроился, говорит, зря позвонил.

— Как ты нашла мать и бабушку Фоминцева?

— Сначала я думала, может быть, искать жену погибшего. Потом подумала, что жена будет менее смелой, чем мать — у жены могут быть маленькие дети, а это всегда тормоз. Это всегда то, что будет тебя в узде держать.

А если у матери погиб ребенок, и нет других маленьких детей, она более смелая в плане того, чтобы свои мысли озвучивать, выводы какие-то делать. И опять же, надо найти человека, который не поражен насовсем телевизором, а это сложно.

Когда я увидела страницу Александры в соцсетях, я поняла, что это просто культ метеринского горя. Для нее это такое глобальное горе, что она не может ничем жить другим. Я поняла, что нужно с ней разговаривать, потому что это будет и ей помощь, она сможет выговориться. Я для нее сработаю как психолог. Я стала ей писать, и через две недели переписок, разговоров мы встретились.

— Сложно было с ней общаться?

 — Нет, вообще не сложно. Видимо, из-за того, что мы переписывались довольно долго, она уже привыкла ко мне.

Она говорила сама с собой, даже не всегда смотрела мне в лицо. Всё время плакала, и говорила, говорила, я просто направляла ее мысли, и не более того. Я даже не лезла к ней особо. У меня возникал вопрос, и я дожидалась подходящего случая его задать. Она молодец — в страшном горе, но находит силы разговаривать.

Мы были там один день. То есть приехали к обеду, с бабушкой ездили несколько часов, и с мамой до ночи. С каждой из них разговаривали, может быть, часа по три.

— Ты привела сравнение с психологом. Но у психолога же потом есть какая-то внутренняя работа, чтобы ему потом самому с собой в ладах остаться, не сойти с ума.

— У меня такая позиция — я могу переживать о маленьких детях, о животных сильно. Потому что они не влияют никак на свою судьбу. Взрослый человек влияет на свою судьбу, у него есть выбор. Поэтому я всегда настраиваюсь спокойно.

В эту поездку я отправилась с приятельницей — боялась заснуть за рулем. И она очень переживала: «Боже, ты там такое слушала, давай сейчас сделаем какие-то действия, которые направлены на релаксацию, чтобы это отпустило тебя». Я говорю: «Стоп, нет. Давайте действовать по другому». Для того, чтобы написать хороший текст, я должна чувствовать эту боль, иначе никак.

И я хожу с ней, пока не напишу, думаю всё время. Какие-то слова в голове прокручиваю. Болезненно всё происходит. Но когда я написала текст, оно ушло.

— Мать погибшего Андрея Фоминцева оказала тебе большое доверие. Было ли такое, что эта ответственность довлела над тобой?

 — Вот эта дилемма в журналистике всегда стоит передо мной. Я знаю коллег, которые публикуют так много, что человек потом за голову хватается. И у них есть совершенно неоспоримая фраза — ну, ты же знал, что я журналист.

Я, наверное, слабак в этом вопросе, мне людей всегда больше жалко, чем себя как журналиста. Поэтому в этом тексте, конечно, не всё. Осталось очень много, чего я не опубликовала. Есть совершенно людоедские законы у нас в стране, и есть разоткровеннившееся люди. Я не хочу, чтобы они сидели.

4 апреля Александра была на работе. Ближе к четырем часам дня ей написала девушка сына. Она переслала переписку со своей приятельницей, которая жила в Валуйках Белгородской области (где стоит воинская часть) и была знакома с Андреем и его сослуживцами. Девушка рассказала, что Андрей погиб — они с сослуживцами попали под артобстрел.

Фоминцев успел выпрыгнуть из БТР, но его ранило то ли в руку, то ли в ногу. Он остался под обстрелом, забрать его военные не могли. Вернулись за ним только утром, он смог отползти на несколько метров от подбитого БТР, но умер от потери крови.

В Пермский край сына 8 апреля. Офицер сказал, что цинк не запаян, рядовой в хорошем состоянии, его не разорвало. «Будете смотреть?» — «Да». Родители доски убрали, а цинк запаян.

— Я на минуту засомневалась, вдруг гроб перепутали, — говорит Фоминцева. — А там же у меня мама, папа, другие люди. Чтобы гроб вскрыть, надо болгаркой резать. С отцом Андрея подумали и сказали, что вскрывать не будем. Гроб в поселковом клубе стоял. Ночью, когда все ушли, я осталась одна. Походила, поговорила с сыном. Под утро я мужу сказала: «Давай вскрывать». Я уже не сомневалась, что внутри Андрей, мне отдали его вещи, но прощаться сквозь цинк?.. Принесли открывашку, как в консервной банке сделали небольшое окошечко. Не было ни запаха, ни цвет кожи не изменился. Как будто спит. Только рот перекошен, словно застыл в крике. Мой ребенок больно умирал, кричал, на помощь звал…

Мать Андрея рассказывает:
 — У моего сына часы, которые были на нем в момент смерти, каждый час пикают, а в 6 утра негромко срабатывает будильник. До этого момента спать не могу. Лежу и слушаю короткий тихий сигнал каждый час.

— У тебя в тексте описывается сон матери, в котором она символически прощается со своим сыном. Я правильно понимаю, что это нужно в том числе для того, чтобы вывести читателя из того ужаса, в который ты его погрузила?

— Да, сон я оставила под конец намеренно, потому что в конце этого сна есть свет. И мне хочется, чтобы и читатель, который идет через эту всю жуткую, беспросветную совершенно историю, тоже почувствовал это освобождение. Всё заканчивается, земной путь тоже конечен.

Как жить матери после смерти ребенка? Это очень сложно. Может быть, это психологическая ловушка ее мозга, который протянул ей спасительную руку, сказал — выбирайся, у тебя есть еще ребенок, тебе надо жить.

Она не может сделать это самостоятельно, пьет лекарства, занимается с психологом, которого ей дали после обращения в соцзащиту.

— Что было после текста? Созванивалась ли ты с матерью и бабушкой Андрея Фоминцева? С какой реакцией читателей столкнулась?

— Это было неожиданно, но каждый в этом тексте увидел свое. Одни видят в нем антивоенный манифест. Другие, яростные поклонники спецоперации, говорят — боже, какой хороший текст про героев.

Другие видят боль материнскую и проникаются сочувствием.

Когда текст вышел, я была в месте, где не было связи. Я не могла сразу послать его Александре. Потом я отослала ей ссылку, и она мне не ответила вообще. Потом мне написали из комитета солдатских матерей: «Изольда, а вы что, опубликовали это в газете, которая запрещена в России?» (речь про «Новую газету. Европа»; сайт издания заблокирован в России — прим. «Докдрамы»).

Я объяснила — текст вообще не об этом. А о том, что ваш Андрей вообще в историю вошел, а его мама — символ материнской боли. Они такие, да, правда — и успокоились.

И вчера уже мама написала мне: «Изольда, я не могу прочитать эту статью, меня душат слезы, но я постараюсь». Она несколько заходов сделала, но до конца прочитать не может. На этом всё, пожалуй, больше я ничего не могу сделать в этой истории.

— Такие тексты, как этот, можно сделать, только находясь в России. При этом какие ты сейчас видишь для себя риски как журналист? Какой у тебя с собой идет внутренний разговор по этому поводу?

— Очень тяжелый диалог, мучительный. Это правда, что такие тексты ты можешь написать, только находясь в России. Они рождаются, когда ты смотришь человеку в глаза и разговариваешь с ним один на один.

То, что происходит в журналистике после начала спецоперации, вышибло у меня почву из-под ног. Я какое-то время находилась в прострации, не понимала, как мне вообще быть и как работать.

Я ходила 9 мая фотографировать парад и встретила фотографа очень известного. Он снимал на маленький фотоаппарат. Я говорю: «Ты че делаешь?» — «Я снимаю это для истории» — «А где публиковать-то будешь?» — «А я не буду публиковать. Когда всё закончится, тогда я это и опубликую». Интересный подход.

Я задумалась, а как мне быть. Сначала подумала, наверное, буду писать какие-то материалы под псевдонимом. Слушайте, но это невыносимо. Ты двадцать лет работаешь, пытаешься добиться какой-то узнаваемости для того, чтобы люди на тебя реагировали нормально. Зарабатывать авторитет какой-то, чтобы тебе доверяли. Раз, и всё заканчивается. Я что, должна и от имени своего отказаться? Я подумала, что буду делать максимум из того, что возможно в этих условиях, как-то приспосабливаться.